В этом году исполнилось 80 лет человеку, весь жизненный путь которого отражает судьбу и боль казахского народа. Он настолько многогранен, что каждому этапу его карьеры и становления как личности можно посвятить не один том, но так и не раскрыть его в полной мере. Философ и ученый, дипломат и политик, сын великого классика Мухтара Аэзова, который стал достойным преемником своего отца, в марте дал интервью на Youtube-канале российского журналиста Максиму Шевченко. ИА El.kz публикует вторую часть данного интервью, чтобы предоставить возможность читателям узнать точку зрения Мурата Мухтаровича о позиционировании Казахстана на мировой арене как в настоящее время, так и в историческом контексте.
- Вы говорите об этике – это очень созвучно с русским самосознанием. Например, меня, как русского человека, один из великих русских философов Петр Кропоткин, известный как анархист. Он был величайший философ, написал книгу об этике, которую вы, наверное, знаете, встречали в своей жизни. То, о чем Вы говорите – сострадание и свобода, свобода и справедливость – две важнейшие вещи, которые есть в человеке, они объединяют людей поверх языков, поверх культур, поверх всего, но этика – это достаточно глубокая и серьезная вещь, и этика, конечно, коренится в историческом опыте народа, но она опровергается повседневностью. Смотришь на историю какого-нибудь народа – она потрясающая, а смотришь на практику – да вот, собственно, история немецкого народа фантастическая. Она наполнена этическими исканиями: Кант, Фихте, Лютер, и вдруг что-то приходит к Освенциму, к нацизму в его радикальных, самых жутких формах. Как соотнести эту этику национального, идущего от почвы, от судьбы, во многом – от крови. Как Пастернак говорил: «Кончается искусство – дышит почва и судьба», соотнести с этой возможностью сиюминутного прикладного использования национального. Мне кажется, это главная проблема, особенно в современном мире, когда в глубину далеко не каждый может пойти, а каждый пытается ухватить на поверхности сиюминутные отражения глубоких смыслов, о которых Вы говорите сейчас. Может я не прав.
— Это не наша с вами выдумка, свет образования, просвещение и тд. Может быть они достаточно сильные для того, чтобы радикальные перемены, сущность человека, человеческого опыта, но они делают свое дело. Это те данности. О чем идет речь? Наверное, человечество в конце концов начнет осознавать себя, и чем глобальнее будет наше взаимодействие, узнавание друг друга, что же, в каком мире мы хотим жить – в мире симфонии, или в мире какофонии.
Я – оптимист в этом отношении. Мне дорого это пространство, мое кочевое сознание, которое себя взрастило, и оно универсальное, общечеловеческое, оно очень гордое, оно несет в себе идеал свободы незамутненным. И никогда не отдаст на попрание силам косности. Это противостояние есть. Бывает ситуация, когда надо жестко, противостояние есть, и схватки миров Ахура-Мазды и Ангра-Манью не избежать. Но посмотрим, главное – свое дело делать. Свет, добро, этика, нравственность. Мне кажется, я в этом уверен, что на этом пути немало найдется человеческих сущностей, которые потянутся друг к другу. В большей мере их общение обретет результативные формы, чтобы в конце концов противостоять улыбкой. Но если надо, добро будет с кулаками – с кулаками противостоять этому злу.
Во-первых, я провожу беседы на Шелковом пути. Семинар Центрально-Азиатских интеллектуалов наших, мы уже 7-8 семинаров провели – там участвуют и центральноазиаты, и российские, и китайские ученые. Современная китайская трактовка, или концепция «Один путь – одна судьба» в интересах той самой гармонии, симфонического нашего будущего.
Просто как китаист я ничего плохого не могу сказать, я влюблен в китайскую литературу, поэзию, философию, но есть фундаментальные проблемы, стоящие перед народом, населением Земли, которые должны быть в поле общечеловеческого видения, потому что там может быть китайский этноцентризм, оправданный тем, что нас очень много. Там много аргументов, которые они приводят. Это небезопасно.
Другое дело – оружие, армия, но мы не можем оставлять без анализа и оценки мыслительные идеологические формы по созданию концепции «Единый путь – единая судьба». А Китай очень активно участвует в освоении протяженности Шелкового пути, разветвленности. И все, кто в этом Шелковом пути задействован, должны быть людьми одной судьбы. Нет, все это не так, и мы можем тысячи примеров привести, аргументов против.
Разговор наш с вами мне очень приятен, но есть ли смысл? Я говорю о том, что я – оптимист, я всю жизнь стараюсь найти формы, я на этом пути не устаю, и такое откровенное признание, как откровенное признание в любви. У меня пожизненное признание – я влюблен в доброту и справедливость. Я за это готов, сколько есть сил, меня еще радует, что и молодые люди, люди разных национальностей. Вы очень много по миру поездили, знали, и мне тоже довелось немало пообщаться с людьми разными. А что бы нам с вами не признаться – вы можете признаться точно так же, как я. Мурат – 80-летний, Вам – 57 лет. Вы любите род человеческий, Вы любите людей?
— Если в лоб, честно. Вам я врать не буду, и зрителям тоже. Мне все равно. Вообще людей – я считаю, что это абстрактная, философская категория. Я люблю конкретных людей в своей жизни. Любовь, мне кажется, это прикладная вещь, как и дружба. Я не верю, например, в дружбу народов, потому что каждый народ состоит из святых и грешников, из подонков и героев, из трусов и храбрецов, из культурных и некультурных. Дружба народов – это выдуманное советской пропагандой понятие, когда народ воспринимался как единое целое и эта совокупность совершенно разных людей должна была прийти к единому знаменателю некого универсального человека. Но я верю в человеческие взаимоотношения между конкретными людьми. Что касается больших масс – то я верю, конечно же, в право, которое исходит из справедливости и из свободы. Я верю в этику как в платформу для диалога людей между собой, причем людей разных языков, разных национальностей, разного цвета кожи, разного вероисповедания, разного пола и тд. Этика, в основе которой, безусловно, лежит способность слышать и слушать правду другого человека, не пытаться ее уничтожить или подмять под себя, под свои взгляды, и не пытаться навязать другому. И уж если ты хочешь принять правду другого – это уже твое личное дело. Ты, как говорится, сам будешь с этим как-то жить. Поэтому так я отвечаю на ваш вопрос. Вообще к человечеству – я никак к нему не отношусь. Это просто масса незнакомых мне людей, которые мне открываются какими-то пятнами цивилизационными или культурными. В культурные, цивилизационные пятна я верю, знаю. Допустим, я в Эфиопии бывал. Эфиопская ахмарская культура потрясающе интересна, а когда приезжаешь в Эфиопию, на юг, и видишь, как дети с животными пьют из грязных луж вместе – то по неволе становишься коммунистом в сознании. Ты думаешь, почему бы этим детям школу не построить и не заставить их отдельно от этих животных учиться, жить, развиваться и так далее. Мое отношение конкретно. Не вообще слеза какого-то абстрактного ребенка, а слеза конкретного ребенка, которого генерал травит собакой, возвращаясь к Достоевскому. Иван спрашивает Алешу, что бы он сделал с генералом. И Алеша говорит: «Да расстрелять его мало!». Иван говорит: «Вот ты праведник, вот ты монах, вот раскрылся, Карамазов». В это я верю – в то, что Федор Михайлович писал, и в монолог Верховенского, что застынет земля по древним богам, тут-то мы и пустим Ивана Царевича. Я знаю, что это правда, что Достоевский не ошибался. Мы знаем, что так и было. Что этому противостоит? Только человек, его личный выбор. Поэтому я верю в человека, а не в массы людей.
— Ну что ж. До начала нашего разговора – счастливые минуты нашего общения для меня. Кто-то из предков ваших – и кочевой традиции – кочевники, в жилах ваших тоже есть кровь кочевников.
— Но только не степные. Это эвенки, это лесные почти, по это кочевники.
— Мы с Вами – люди разных мировидческих структур. Потому что для вас мир дробен, и даже кочевники для вас – лесные степные – цыгане, африканские. Для меня совсем другое. Кочевник – это универсальное состояние. То же самое, «Я не могу любить все человечество, а только отдельных». Мне кажется, за этим некая капитуляция разума человеческого, который не может. Эти годятся для общения с ними, чтобы любить и ценить, а эти нет.
— Я так не говорил. Я не говорил «годятся». Я готов любить и абсолютного грешника, но если я его знаю. Я не готов любить того, с кем у меня нет коммуникаций. Я человека вижу, смотрю на него. Да и Христос – я христианин, и ислам не отрицает этого – ближнего возлюби как самого себя. Не какого-то абстрактного, живущего в Риме, люби ты, живущий в Иерусалиме, а живи того, кого ты видишь, с кем тебя жизнь сталкивает. По христианскому преданию пришла Мария Магдалина к императору Тиберию, принесла ему яйцо (правда – не правда – этого я не знаю), но есть такая легенда – вот у нее есть шанс полюбить императора Тиберия, а абстрактно нельзя любить. И это может потому, что я человек все-таки русской культуры, которая сильно восприняла в себе европейскую – это же проблемы Фауста и Мефистофеля. Фауст любит человечество вообще, а Мефистофель говорит. Правда, не у Гете, а у Шарле Гуно: «На земле весь род людской чтит один кумир священный. Он царит над всей вселенной, тот кумир – телец златой. Как любить?» И где-то посредине мы находим себя. Мы – русские – не коллективный народ. Нас постоянно записывают в коллективных, но вся русская культура пронизана попыткой индивидуального восприятия другого. Это причиняет нам огромные страдания, на самом деле, потому что мы – народ антигосударственный. Нас постоянно упихивают в этот каркас государства. Это не совсем интервью у нас получается, это обмен мнениями, но это важные темы. Вы – казахи, вы находитесь между цивилизациями Китая, Ирана, Рима. Три огромных евразийских города, которые стоят на востоке от вас, на юге и на западе. Я бы добавил еще Индию, до которой моголы доходили. Четвертая великая цивилизация Евразии – и как бы в котле между ними находятся тюрки, скифы – кочевники, и мы, потомки славян и финн-угров. Диалог между русскими и казахами. Русские, которые находятся, на мой взгляд, в тяжелейшей ситуации кризиса, вымирания и деградации во многом – культурной и этнической. Те процессы, которые вы описываете по Казахстану – изменение природы обитания по Гумилеву ландшафта обитания в 30-е годы, мы переживаем сегодня. Опустели Тверская, Рязанская, Смоленская. Они пустыни. Это просто леса заросшие, родина Александра Трифоновича Твардовского. Едешь – в западную Белоруссию я ездил, на родину моего другого дела. Белоруссия – это не пустыня, там есть свои проблемы, а подъезжаешь в Смоленскую область – просто зеленые леса, пустыня. В селах все умерло, колхозов нет. Как у вас кочевье в 30-е годы, у вас это сейчас. Наши 30-е годы с 90-х годов идут, но в целом мы остаемся, как русские, и я знаю, что зажатые между этими городами государствами, цивилизациями оседлыми диалог между нами, которые предчувствовал Гумилев, Трубецкой, Карсавин, другие великие евразийцы, о котором Ваш отец писал, Олжас Сулейменов – великий наш современник тоже об этом писал. Этот диалог является ключевым для нахождения форматов свободы и справедливости. Вы мягко, как дипломат, описали проблему Китая. 1,5 миллиарда, огромная мощь, огромный ресурс – как сделать так, чтобы они не раздавили в своем этом «Едином поясе – едином пути». Как сделать так, чтобы общая судьба человечества не стала приложением к китайской судьбе? И Запад то же самое, Рим. Рим хочет, чтобы вы были друзьями Рима, врагами, союзниками, и так или иначе подражали Риму. То же самое другие, Индия в меньшей степени этого хочет, она действует другими механизмами. И у Ирана, так или иначе, свои проблемы. А как нам быть, русским и казахам, что нас ждет? Нас пытаются стравить и поссорить. В России звучат разные нападки на казахский народ, на Казахстан, в Казахстане иногда доносятся какие-то голоса националистов. Снизу, правда. Не сверху, как в России, но все равно доносятся. Общая ли у нас судьба, у казахов и русских, или не общая? У русских с украинцами – объясняю – судьба не общая, хотя мне казалось, что столетиями она где-то шла рядом. А с казахами как?
— Я называл сегодня имя великого казаха Абая. Он для нас не может быть человеком прошлого, архаизмом. Так удивительно, конечно, такое бывает. Я не много мог бы назвать имен в истории нашей культуры в том числе, которые, как Абай, всегда остаются очень актуальными. Абай – он особое, удивительное и непростое место в сознании современных казахов, потому что он был мощным и беспощадным человеком относительно национальной самокритики. Такие жестокие слова, которые он говорил о своих казахах, и наверняка у него тоже могло быть такое отношение, что те казахи, о которых он говорит совершенно точно негативные характеристики – что нет, не о них он говорит, а о ком-то другом, но Абай в то же время был носителем той самой кочевой традиции, принимаемой мной: все равно мир видеть в целом.
Это не христианское, возлюби ближнего. Просто видеть мир как целое и понимать, что преобразовать все это не за счет противопоставления, или утверждения доминантом кого-то вопреки интересам или особенностям другого. Нет. Это нужно иметь как целое. Я в этом отношении неофит, номад, кочевник. Для меня это абсолютно свежее чувство, но оно абсолютно искреннее.
То, что я никак не могу принять как человек, которому дорог Абай, наши просветители, великие люди – в то же время теологическую культуру. Салафиты в казахской действительности число их множится, и люди, которые для себя избирают формулу максимального приближения к образу жизни, к мыслям, действиям пророка того времени.
Это поиск, сомнения, обретение новых знаний совершенно не являются атрибутами для них. И это очень большая, трагическая, дееспособная сила в нашей среде.
Салафизм – это идея халифата. Мне кажется, надо все равно этот мир видеть как единое целое, и разбираться со всеми негативными сторонами, как частями единого целого. Если ты любишь – ты можешь любить часть в целом, то и ненавидеть ты так же можешь. Избирательность какая-то появляется, и тут исчезает планетарный объективизм. Все равно это род людской, человеческий. Он народился и он переживает самые разные периоды. Это драма от непросвященной массы, а все относительно. Может быть стоит вообще как-нибудь встретиться нам в степи, костер разжечь, посидеть, ощутить идентичность, общность и нерасторжимость человечества, со всеми его хорошими-плохими качествами. И тогда появится критерий, другая мера. Может быть, усмотреть на все это глазами творца, его иллюзий. Может быть, посмотреть на какого-то совершенно наивного оптимиста. Иначе утерять то, что вы называете словом «люблю такого-то» – само слово «любовь» обессмысливается. Потому что все равно в сознании происходит нечто селективное: что-то убираешь, чего-то нет. Что-то у нас ускользает то, чем мы можем апеллировать, и с чем действительно искать оптимистичную, желанную дорогу в будущее.
— Ваше предложение встретиться в степи и обсудить это все прекрасно. Я позволю себе процитировать двух великих русских поэтов начала XX века. Первый – Николай Клюев говорил: «Жаворонок утром сизым, к ромашке клеверной пыл. Милый друг, удерем к киргизам, доить пятнистых кобыл», а второй – отец упоминавшегося нами Льва Николаевича Гумилева, Николай Степанович Гумилев, говорил так, буквально Ваши слова: «Есть Бог, есть мир, они живут вовек. А жизнь людей мгновенна и убога, но все в себе вмещает человек, который любит мир и верит в Бога». Но вы, наверное, меня не совсем поняли. Я в целом очень хорошо отношусь как к идее человечества, но просто конкретика человечества вынуждает нас к дефинициям. В частности, и к этическим, и личностным. А идея всеобщего братства, естественно, кто же против-то? Только в этой идее есть много разных вопросов, как совмести разницу языков, истин, понимания разного формата антропологии. Вы сами обозначаете китайский проект «Один пояс – одна судьба», и вы сами ставите вопросы, деликатно, как дипломат, как ученый, как философ, как сделать так, чтобы эта судьба и один пояс не были китайскими, а остальные все не были орнаментом на этом поясе и на этой судьбе могучего, великого Китая, который движется к освоению Марса, как мы видим за прошедшие годы. Поступь его достаточно сильна и могуча. Поэтому отсюда рождается мой следующий вопрос. Национальное самосознание – то, о чем вы говорите – быть казахом, быть русским, быть уйгуром, быть китайцем, быть кыргызом, быть украинцем, быть евреем, быть азербайджанцем, армянином и так далее. Можно до бесконечности называть имена народов, обитающих на этой земле. Это современно, актуально? Потому что мне кажется, что если XX век – это эпоха модерна, век больших величин, люди так устали от этого и испытали такой опыт потрясений от этих больших величин религиозных или политических, мобилизации, что как раз на смену этому приходит эпоха общности меньших, или индивидуализма, соотносящего себя с меньшими обществами. В частности, национального: «Я – казах или я – русский, и что это значит для меня». Как Вы считаете, какая роль в построении будущего отводится именно национальному фактору, национальному самосознанию, и не будет ли оно препятствовать этому движению в XXII век – век современного гиперпрогресса и гипертехнологий.
— Видите ли, я вспоминаю 60-е, 70-е годы, годы обучения в Москве, студенчество, и это инакомыслие, которое для меня лично и для моих друзей было очень привлекательным. Я имею в виду инакомыслие и московской интеллигенции. Я помню, почему-то очень близко выходили на контакты, общение и душевной близости грузины, литовцы, и наше казахское, тюркское самосознание. Тогда для меня было совершенно очевидно, что тот патриотизм, или национализм – это средство разрушения борьбы против тоталитаризма. Потому что тоталитаризм – это гораздо более страшная вещь, а это уничтожение, нивелирование и тд. Причем, не церемонясь. Самые жестокие средства для этого применялись, и все на своем опыте, на своем веку мы это мы видели. А патриотизм, национальное искание – я хотел. Может быть, не удалось мне это продемонстрировать, ведь я и мои друзья – мы были движимы национальным чувством любви к этой попранной родине. К человеческому праву существовать полноценно, как носители неких традиций этого народа, которые не случайны, которые способны здесь жить. Удивительная музыка, удивительный язык. Я думаю, национальное не противоречит общечеловечности. Это абсолютно диалектическое единство. И до настоящего периода оно может состояться за счет того, что очень гармонично оно и строится на высоком уровне национальных культур, национального самосознания.
Когда национальное самосознание превращается в такие уродливые формы, как фашизм? Когда оно нездорово. Надо избегать, мне кажется, этих возможностей. Сейчас, когда мы слышим выступления российских общественных деятелей, признанных – явно стоит желание или понимание будущего России только в качестве империи, и эта империя имеет зону своих интересов, а значит и права на то, чтобы эту территорию, эту зону присвоить себе. И для этого фальсификация, переиначивание, вранье о нашей истории. И этому противостоит национальное чувство. Все можно назвать такой формой, когда нечто становится своим антиподом, в том числе если говорить про национальное – что оно такое-то, массу негативов – но мы в начале говорили о том, что есть какие-то вечные опоры: высокое небо, звезды, живой огонь, это шедевры мировой общечеловеческой культуры. Это может родиться очаг, который тебя согреет и убедит в том, что общечеловеческое – это реальность. Это огромная ценность, это и спасение, богоподобную состоятельность несет в общечеловеческом.
— Как говорил Кант, высокое звездное небо над нами – моральный закон внутри нас.
— Совершенно верно, и это не пустые слова. Но я говорю в этом случае – да, действительно, сжигали книги, оставляли без работы. Мы прошли этот путь борьбы. И проходим этот путь борьбы. И сейчас ищем, но очень много обстоятельств, которые делают твое существование или твое движение по этой тропе крайне сложным, мучительным. Но тем не менее я говорю, что я – неокочевник. Я в это погрузился, и может быть, как какая-нибудь певица, которая оказалась в цыганском таборе и очаровала этот цыганский мир с музыкой и тд на какое-то время. Нет. Мне кажется, что то, что я сейчас в себе нащупал и с чем делюсь по-братски, по-настоящему. Извините, разница в возрасте, но тем не менее я ощущаю. Я понимаю, я как один из людей, понимаю, для меня славяно-тюрские контакты, общение тоже много вызывает позитивных воспоминаний. Я вижу в этом тепло, и как только мы достигаем в своих национальных амбициях уровней общечеловеческих, и понимаем, да, это общечеловеческое – все, национальное себя оправдывает, и оно существует в этом общечеловеческом. Иначе очень легко найти массу оправданий для того чтобы не делать, напасть не на того, схватить чужое и тд. XXI век – все равно человечество строит перед необходимости чуть-чуть….
— Мурат Мухтарович, накануне XX века, вы же хорошо знаете историю, особенно европейское человечество жило иллюзиями, что сейчас настанет век просвещения, культуры, братства, свободы, равенства и тд. Он и настал, только оказалось, что у каждого явления, о чем предупреждал Гегель, есть отрицание самого себя, заключенное в нем, что свобода содержит в себе угрозу рабства, братство содержит в себе угрозу раздробления, что равенство содержит в себе угнетение и тд. Нам-то проще, мы живем в эпоху пост-модерна и мы многие вещи можем оценивать концептуально, в их целостности. То, что чувствовали, но не могли сформулировать люди XX века. У меня конкретный вопрос про Казахстан. Страшные железные ветры XX века, о которых Вы упоминали, забросили на территорию Казахстана огромное количество людей, которые может быть и помимо своей воли, как узники карагандинских лагерей оказывались и военнослужащие, и те, кто бежал во время войны от эмиграции, переселенцы, которые искали пахотных земель на Целине – это и русские, и украинцы, и представители народов всего огромного Советского Союза, а иногда и не только. Как сегодня казахи видят этих людей? Я в Алматы общался со многими представителями неказахскими. Я их не назову «русские», потому что это абсолютно разные сообщества русскоязычные. В него входят русские, украинцы, евреи, армяне – совершенно разные люди, писатели, которые пишут на русском языке. Но аак казахи относится к тем, кто не по своей воле оказался казахстанцами в XX веке, и должны ли они остаться, должны ли они ассимилироваться, или диалог с ними является важнейшим фактором развития культуры казахского народа? Это, мне кажется, важный и болезненный вопрос для многих.
— Еще раз с оговоркой, что я высказываю свое мнение, которым я очень дорожу – готов в необходимой ситуации приводить свои аргументы – здесь для меня нет проблемы. У меня столько настоящих друзей, единомышленников по самым острым вопросам, касающихся и казахской действительности – заходил разговор с немцем Герольдом Карловичем Бельгером. Я могу назвать людей самых разных национальностей, нам удалось в общении подниматься на те уровни, когда этно-эгоистичный общенациональный уходит на второй план, а на первый план выходит то, что мы называем общечеловеческими ценностями: справедливость, сострадание, необходимость борьбы за свободу, честь и достоинство.
Что касается современного Казахстана – я для себя давно сформулировал, я называю народ Казахстана – этот народ мегасоставной, и все, кто эту землю избирает для себя родиной, является гражданами этого государства, несет за нее ответственность и является гражданами Казахстана. И у нас тут есть огромные возможности обнаружения нашего исконного человеческого родства, потому что если мы имеем дело с полигоном ядерных испытаний, и многие потрясения очень большие, перед которыми все слишком человеческое – некий окрас этнографический национальный отступает.
Я понимаю, что я сам для себя впервые формирую эти вещи. Это что я – космополит? Да нет, я просто настоящий казах, который с молодых лет шел по этой стезе борьбы против колониализма, империи, тоталитарного режима. Я шел по тропе, я не случайно выбирал те или иные книги, они иногда шли мне навстречу. Потому что большая история человеческая и планетарная – они тоже заботливые, они думают и о самой себе, и люди, которые в этом отношении не теряют ориентации на высшие ценности – на звезды и тд. Они поддерживаемы бывают и самой судьбой, а тут братство – самое настоящее. Уйгуры, корейцы, я могу назвать очень много имен, где мы братались, и это все чушь собачья, что здесь идет некое гонение по языковому признаку – нет.
Но сами казахи и я говорю о том, что в абаевских есть тех, кому надо, конечно же, себя подчищать и приводить в соответствии с новым временем. Здесь могут помочь, опять же, апелляции к разумным словам, прекрасным текстам, к гармонии искусства.
Просто мы «наелись» этих репрессий, репрессивные формы аллергию вызывают, но постоять – столько смертей и гибели напрасных наших родных, выбитая интеллигенция – очень многое другое. Я, например, в себе нахожу отзывчивость на формулу, что добро должно быть с кулаками.
Когда мы отстаиваем свои святыни, народ сейчас пассионарный. Посмотрите, сколько казахов сейчас появляется, и действительно компенсация за все эти издержки. Я смотрю, две девчонки между собой спорят, одну зовут Бибисара, другую Жансая. Тесно им. Они обе – чемпионки мира по шахматам. А сколько склоков самых разных. То есть пассионарность в этом народе есть. Это было не случайно, потому что этому способствовали, и не случайно были эти декабрьские события 1986 года, в которых, конечно, потрясающую роль несет молодежь, и это тоже кочевая традиция в кочевом обществе. Роль женщины всегда со времен Томирис, сестры Кенесары Бопай, Маншук и Алия, две героини Советского союза.
В этой земле есть некая неистребимость, и это справедливо. И когда на это покушаются – у нас землю называют: «Ана – жер ана». То есть «Земля – мать». И когда кто-то говорит, что казахи – например, в солженицынских определениях. Потому что, поверьте, я это вижу, родина – это крайне устойчивая вещь, когда она базируется на святых вещах. Я не допускаю двойственности в определении.
Что касается Казахстана – причем когда я говорю об этой пассионарности – я же встречаюсь с огромным количеством молодых людей. Студенты и так далее. Удивительно. При том, что есть такие аномалии как салафизм, утрированный ящерный национализм, который вербально произносит такие вещи, которые никто всерьез и не воспринимает. А высокий гуманизм все равно впитан через народные песни, народные эпосы, через Абая, великих поэтов. Они вошли в плоть сознания, в том числе для нас стало актуальным чувство готовности защищать свою родину. Вроде бы архаизм такой, но народ в этом отношении самоорганизуется на биологическом, физическом, духовном уровне. Организуется так, что этот народ не может не вспоминать, конечно, все эти.
Понимаете, назвали, перечисляя историю: Тамерлан и тд. Мы-то сейчас воспринимаем историю как целостную историю. Как причинно-следственные связи с осевой эпохи 2,5 тысячи лет – не просто одновременные, а там все одно за другим. И это гунны, это древние тюрки, это караханиды, это последующие времена, и потом наступают времена упадка, и там появляются фигуры Асан Кайгы или Коркыта ата. Это печальники этого народа, а потом целом апокалиптическое движение, течение в литературе, которая положила основу поэзии Абая, а Абай уже алаш-ординцам и так далее.
И это наше завоевание – это наше оружие. Мир больше не может быть для меня фрагментарным, и я его не могу делить по расам, по крови и тд. И все творение – мы – совокупный результат единой истории и мы совокупные достояния, составляющие нашей единой человеческой судьбы на этой планете, которая тоже есть субъект в наших отношениях. И все меньше становится талантов и тронным, природы все меньше, она становится таким же субъектом страдающим, требующем защиты, справедливости и отстаивания, как и все остальные сущности, человеческие, биологические, растительные и даже минеральные.
— Мурат Мухтарович, в принципе, на этой высокой ноте можно и завершить сегодняшнюю беседу, хотя хочется еще долго и много с вами разговаривать, но ваше приглашение сесть где-нибудь посреди степи под высоким небом у огня и продолжить разговор о сущностях, о человеческом и о целом, и о частном – Вы поневоле сами упомянули – мы Канта упоминали, а Вы упомянули название книги другого немецкого философа, который полемизировал с Кантом и разрушид многие категории общего – Ницше я имею в виду. Абай – сам по себе диалог был – созвездие цивилизации. Бо цзюйи, Ли Бо, Достоевский, Валиханов, Кант, Ницше, Абай – я думаю, что мы находимся еще в начале пути. По-настоящему диалог русско-казахский практически не начинался. Из-под этих глыб, о которых говорил Солженицын в знаменитом сборнике «Из-под глыб» мы еще не выбрались до конца. Мы еще только осматриваемся. Огромное Вам спасибо за эту беседу, даи Вам Бог здоровья и Вам, и Вашим ученикам, Вашим близким. И чтобы эти беседы продолжились, и чтобы нам было, что обсуждать в ситуации мира, а не в ситуации, когда мир рухнул, раскололся, и обсуждать уже ничего, а можно только, как говорил герой Иосифа Флавия: «Горе тебе, Иерусалим». Надеюсь, что у нас этого не будет. Я верю, что диалог русско-казахский, диалог евразийский, как говорят китайские мыслители современные «Один пояс – одна судьба», и он является фундаментом нашего спасения и нашего движения будущего из того кошмара, в который мы провариваемся. Проваливается Россия, провалилась Украина, провалятся другие регионы. Поэтому – ваши напутственные слова. Пожалуйста, в конце нашего диалога, верите ли вы в эту общую дорогу для нас даже в этом мире, который сейчас исполнен боли и который буквально кричит от боли, покоряя мир постсоветского пространства?
— Огромное спасибо. Я приношу извинения за то – что вместо того чтобы это все систематизировать себе и внятно излагать, я сегодня поддался этому зову каких-то неопределенных дорог. Просто опять пространство страдает, я это чувствую, и поэтому я сегодня говорил только для того чтобы в это пространство сказать: «Я – ваш». Всего доброго.
— Спасибо, Мурат ага. Эта беседа с Муратом Ауэзовым – казахским интеллектуалом, дипломатом, сыном и отцом казахского народа во многом, мне кажется, является очень важным культурным событием. Прошу, ставьте лайки, продвигайте, распространяйте его в русскоязычной среде, в казахской среде на русском языке. Может быть, кто-то и на казахский переведен ее, на другие языки. Поскольку сегодня затронуты были очень важные смыслы, и в отношении этих смыслов прозвучали очень важные мысли и идеи. Спасибо Вам большое, Мурат Мухтарович, до свидания, увидимся в степи, под высоким небом у костра. Надеюсь. Верю в это.