БЫТЬ СЫНОМ НАРОДА

К 150-летию со дня рождения Абая

Человек-загадка... Таким себя считал сам Абай. Неслыханно жестокой и глубокой была его трагедия: искренне недоумевал – любит или не любит свой народ. Если любит, то почему не нравится ему, все, что делается вокруг. Если не любит – к чему жить среди, почему не спастись бегством, уйдя куда глаза глядят...

Не один Абай оказался в этих степях в такой ситуации. По-разному искали путь спасения из подобного тупика: сверхверой в сверхчеловека – Заратуштра; неустанным поиском бессмертья – Коркыт; добровольным отказом от этого бренного мира, не дожидаясь даже смерти – Ходжа Ахмед Яссави; бегством всем народом в иной, более безопасный край – Асан Кайгы; битвой до смерти, до последнего – Махамбет...

Абай был не только продолжателем их исканий, он нашел вполне приемлемое не только для своего, но и последующих времен решение вечного для наших степей подлинно гамлетовского вопроса. Чем и восхищается сегодня все человечество. Феномен Абая – не только им самим, но и всеми последующими поколениями, еще не достаточно разгаданная загадка. Бесполезно искать разгадку в личности одного Абая или в обстоятельствах его времени.

Абай – титан духа и мысли. Тайнопись явлений столь восхитительного масштаба расшифровывается лишь софовенными секретами самого бытия. Ибо в этом мире, называется, ничего не происходит так запросто, как самое изначальное и основополагающее.

Если верить подсчетам ученых: за ничтожные доли микросекунды узнают друг друга комплементарные единицы нуклеиновых кислот и жди появления на свет нового живого существа. А огромная Вселенная, выходит, возникла всего-навсего за многобиллионную долю секунды в результате беспрецедентного взрыва, произошедшего восемнадцать миллиардов лет тому назад из-за чрезмерного накопления уплотненных сверхмощных зарядов первоэнергии.

Все, остальное, получается, требует времени и усердия. И немалого. Не полтора века, а многие тысячелетия понадобились, чтобы сегодня мир восхищался Абаем.

Потребовалось, например, населению североазиатских широт дольше всех вести кочевой образ жизни. До конца исчерпать потенциал существования за счет вегетативного поля. До конца испить чашу упоения и горечи от слитности с природой, всецело зависимой от климата. Поэтому почти постоянно конфликтовать с остальной природной и моральной средой. Кто так постоянно рискует, тот и провоцирует остальных на сопротивление. Неистово истощая самого себя мобильными, однообразными жизнедеяниями, настойчиво закаляет своих противников и умом, и силой. Непрекращающиеся флуктуации вызывают адекватные, даже превосходящие контр-флуактации. Форс-контрфорс. Такова формула взаимо-отношений кочевников с остальным миром. Невозможна стабильность. Значит, исключается возврат к прежнему раскладу вероятностей. Вместо этого – перманентная угроза исчезновения. И упорное противостояние с остальным миром, и слепое следование его давлению в одинаковой степени могут обернуться для любого социума или индивидуума самоаннулированием. Оттого и всем живым существам, и анаэробной бактерии, и осознающим себя индивидуумам, приходится учиться селективно отвечать на раздражения среды, постоянно приспосабливаться к непредвиденным ситуациям. Проявить самоорганизующую волю, складывающуюся из наследственности, опыта имманентной для системы способности производить оценки. В мире, еще малопознанном и не подвергнутом сплошной интеллектуализации, самоориентация и самомобилизация полагались не на аргументы и анализ, а на интуицию, даже инстинкт, на конкретные раздражители человеческих чувств. Кочевой мир напрямую контактирующий с природной и космической стихией больше всех нуждался в системе самоорганизующих и самобилизующих самоустановок. В прорицателях и пророках, в их всеобъясняющих и всеобъемлющих учениях.

Этим и обусловлено то, что именно им созданы почти все мировые религии: иудаизм и ислам – на юге, тенгриханство и зороастризм – на севере. Они также были заинтересованы не менять их на каждом шагу, а менять только на предельной точке самоисчерпания устоявшегося и то по особому предзнаменованию небесного разума. Только тогда, когда был крайне необходим решительный прорыв за пределы привычного и прижившегося...

Аналогичным экстремальным состоянием степного общества вызван к жизни и феномен Абая. Не только неистребимым стремлением сверхталантливой личности самоутвердиться, но и настоятельной потребностью целого народа выжить и уцелеть выпестован гений Абай, невольно напоминающий своими духовными мытарствами Моисея и Заратуштру.

Не на чужбине, как при Моисее, а у себя на родине стали гонимыми соплеменники Абая. И не в начале этнического самоутверждения, а после многотысячелетней гегемонии на евразийских просторах пришлось им сполна мыкать горе. Вдребезги разбилась могучая кочевая империя, простиравшаяся на всем пространстве, некогда занятом палеоокеаном Татис. Распались и появившиеся на ее месте разрозненные ханства, как мелкие и быстро мелеющие озера на дне чаши вчерашнего безбрежного океана. Задыхались как рыбы в луже, народы, чувствовавшие себя прежде акулами, вечно шурмующими кочевые раздолья. Таковой была участь казахов, последними терявших былую удаль степной воинствующей государственности.

Их ханство под мощным и разносторонним давлением из-вне было сперва раздроблено на мелкие части, потом каждая из нас из-за дефицита самодостаточности была цинично удушена. Стремление вернуть былое, потрясавшее степь в течение почти двух столетий, не увенчалось успехом.

Спасать народ, как Моисей и Заратуштра, спешным выводом за пределы табельного пространства было уже поздно. Это не удалось даже Асану-Кайгы, который еще четыре века назад, до Абая, предвидел такой мрачный исход.

Беда не в том, что непостоянно центростремительно степное общество, а в том, что кочевничество как истерический феномен уже самоисчерпалось. Вегетативное поле давно перестало быть ареной самодостаточного существования. И не стало больше служить основным критерием геополитических устремлений. Человеческий аппетит насыщался не только за счет биосферы, но и геологических пластов. Назревала попытка нового передела жизненного пространства.

Казахская степь, издревле считалась осевой областью истории, главным коридором всех великих переселений народов – массовых миграций евразийского населения с Воетока на Запад, с Запада на Восток. К концу прошлого века европейской глобалистикой она стала квалифицироваться как хартленд (Срединная земля), недосягаемая для морских флотилий, уже тогда стала объектом вожделения всех крупных держав и проблемой особой остроты в мировой геополитике. Ибо, как определил политтеограф Холфорд Маккиндер еще в 1904 году, «кто управляет Восточной Европой, тот управляет хартлендом. Кто управляет хартлендом, тот командует «миром-островом». Кто управляет «миром-островом», тот командует всем миром». Это обстоятельство потом вынудило сверхдержавы на две мировые горячие, одну холодную войны, на создание трансконтинентального оружия и превратило казахскую степь в страшный ядерный пуп земли.

Каким-то сверхглубинным чутьем Абай предчувствовал, что его край и народ становятся не переферией, а самым центром при новом переделе жизненного пространства. Как быть при этом народу еще не слезшему с коня война-пастуха? Как быть степняку, навсегда распрощавшемуся с пикой и еще не научившемуся держать в руке ничего, кроме плетки из сыромятной шкуры? Каким головоломным был этот вопрос для тогдашнего степняка легко догадаться, если до сих пор многим еще не ясно, что степному населению при новом мировом разделении труда и благ остается лишь один выбор: либо как степная флора и фауна, стать жертвой ситуации, либо участвовать как партнер, теперь вобравшейся уже в твой дом, мировой интеграции. Либо быть отброшенными другими в сеть явной или подспудной резервации, в вечные заложники традиционного быта и жизнедеятельности, либо включиться в жестокую конкуренцию самоутверждения и самореализации каждым.

Нужен был новый поводырь растерявшейся толпе, указывающий вразумительный выход из этого, в буквальном смысле перевернувшегося для них ногами верх зловещего мира.

Таким для казахов явился Абай. И он почти до сорока лет тщетно старался исправить неисправимое. Праведное правление возможно только там, где среда сама идет навстречу доброй воле. А там, где она живет вся в прошлом, а реальная власть заинтересована долго держать ее в таком затюканном состоянии, пока она окончательно не деградирует, нет другого выбора, чем идти против всех, даже против родных людей, родного народа. Невзирая на их роптания. Рискуя честью при жизни и доброй памятью о себе после смерти. Но из-за искреннего сострадания и любви к людям и народу.

В таком глубоко трагичном состоянии жил и творил Абай в течении целой четверти века. Ибо он первым из всех степных властелинов дум отважился открыть глаза народа на вее усиливающуюся неадекватность его образа жизни с неотступными уже процессами мировой истории. Поэтому из его глаз текли горячие слезы любви, а с уст срывались одно яростнее другого слова неприкрытой ненависти к предвзятости, в сетях которой с каждым годом все больше и глубже запутывается его народ.

Не изменить жизнь, не изменяя самого себя. Не обрести родину всем, не обретая каждым в отдельности самого себя. Быть как все, жить как все, научиться всему тому, что умеют все другое. Знать язык других, научиться их искусству и умению – это возвышает, а не унижает, делает равными с ними и менее зависимыми, чем жить и ничего не знать и не уметь. Такое, естественно, кощунственно звучит для слуха тех, кому и так надоело издевательство других. Нет большего святотатства для ума степняков тысячелетиями живших общиной, не признающих ничего другого, кроме этого нет, чем призывы: «Сам корми себя», «Не уповай на других, усердствуй сам». На подобное тогда никто, кроме протестантов на Западе и поздних реформаторов конфуцианства на Востоке, никак не осмелился на белом свете, твердо помня, что во всех пяти священных книгах обогащение трактуется как источник зла.

А Абай, не только отдельными высказываниями в стихах и «Словах назиданий», а всем творчеством и всем образом своего поведения, начисто отвергает не только до государственный реципрокный, но и про то государственный редистрибуционный обмен продуктами и приветствует самореализацию человека в труде и самоутверждение через него. Нет для него ничего отвратительнее, чем социальное иждивенчество.

В «Шестом слове», однозначно критикуя примитивный эгалитаризм, паразитирующий конформизм, тотальную обобществленность благ и богатств, приводящих к вульгарному социализму, Абай признает только общность цели, идеалов и понятий их ценности.

Абай против чрезмерной абсолютизации власти и социальной распущенности масс. Соль общественной гармонии ищет в честном труде каждого. Горячо убеждает своих соплеменников в том, что пока каждый не добьется достаточного самообеспечения своим трудом, и народу не знать подлинного равенства и свободы. Только тогда человеческое дитя может быть другом по отношению к другому себе подобному. Только тогда он другому, себе подобному не кажется либо хищным угнетателем и кровопийцей, либо ленивым завистником и дармоедом. Иначе нет человеку большего врага, чем сам человек, а казаху, чем сам казах. Поэтому, как понимает Абай, удаль воина ничто в сравнении с прилежанием ученого, усердием ремесленника, терпением торговца и упорством дехканина. Труд – мера всего и единственная гарантия человеческого счастья. Вот что составляет концептуальное ядро всего того, что написано им как поэтом и мыслителем. Чем малочисленнее и слабее народ, тем прилежнее приходится трудиться и учиться у других. Иначе не быть им достойным партнером в мире всеобщей конкуренции. Мало призывать людей к милости к падшим и слабым, необходимо мобилизовать их к самосовершенствованию самых падших и слабых. Вот в чем смысл патриотизма и гуманизма в абаевском миропонимании. Не случайно, что второй после лени люто ненавидит Абай спесь. По его трактовке, лень рождет дармоедство, а спесь – невежество.

Невежество и спесь оборачиваются несмываемым позором для сильных, непоправимой бедой и гибелью – для слабых.

Таким образом, Абай, как справедливо отметил Президент Назарбаев, еще в прошлом веке осмыслил и осознал жизнеспасительную суть нынешних перемен, на целый век опередил не только своих соплеменников, но и мыслителей многих народов, только в нынешнем веке вставших на путь реформ и модернизации.

Мало кто был в состоянии по достоинству оценить его дерзкий вызов и понять его спасительное значение и суть.

Себе Абай, как не раз сам признавался в этом, казался одиноким изгнанником в родных степях, среди своих же сородичей.

Нам он видится прикованным к скале недопонимания Прометеем, как и последний, ничуть не проклинавшим кровожадных стервятников, заживо вынимающих из его тела печень и сердце, смотрящим на свой еще недостаточно смышленный народ не злобным укором, а с глубоким состраданием и жалостью.

Для нас, как и он, рискнувших изменить мир, изменяя себя, нет более верного и надежного единомышленника и наставника.

Для остального мира нет более убедительного выразителя наших сокровенных дум и чаяний.

И сегодня, как никогда, мы осознаем, что не слова наши, а дела, подтверждающие жизненность его многострадальных мыслей, должны лечь живыми цветами у подножия его вечной памяти.

И тогда как следует спасем и до Абая, и после Абая сполна мыкавший горе наш все еще не избавившийся от косности и предвзятости, веками устоявшихся, народ.

1995 г.

 

Қысқа да нұсқа. Жазылыңыз telegram - ға